Ни стыда, ни совести [сборник] - Вячеслав Кашицын

Экспертиза случилась действительно скоро и как-то внезапно, так что я не успел к ней подготовиться. Впрочем, как бы я к ней подготовился? Меня снова повели по каким-то коридорам, в сторону общей — но холодок под сердцем прошел, как только я понял, что ведут в специальную комнату, находящуюся рядом с залом свиданий; там меня уже ждали четверо человек. Ничего необычного: стол, бумаги. Я сел напротив них и в течение двух или трех часов отвечал на их вопросы. Потом меня отвели к себе. В общей сложности я ходил туда, кажется, пять раз — и рассказал им все, что знал. Может быть, и то, чего не знал, тоже. Это было сложнее, чем допрос, так как вопросы одного перемежались вопросами другого — и так до бесконечности. Особенно запомнилась мне одна дама, которая, глядя на меня поверх очков с толстыми линзами, просила вспомнить, где именно мы подобрали Дервиша, что он — дословно — говорил моей жене, где хотел, чтобы мы его высадили, и т. д. Ее коллеги не проявляли ни удивления, ни нетерпения. Я честно — и обстоятельно — все рассказал. О статьях вопросы тоже были. Например, один из них попросил меня назвать первую мою статью и самую, на мой взгляд, удавшуюся. Были вопросы, значение которых мне было не совсем понятно. «Представьте себя в детстве, свой дом (или квартиру) — сколько окон вы видите? вы внутри или снаружи?» Про бумажки с кляксами и предложением сказать, на что они похожи (тест Роршаха), я и не говорю. Много там было странного, такого, что, не исключаю, показалось бы мне интересным, если бы я был сторонним наблюдателем, даже забавного. Но, сохраняя трезвую голову и твердое намерение говорить правду, кем бы меня в результате ни признали, я понимал, что память моя не совсем ясна. И если не помнил чего-то или не мог представить, то так и говорил. В результате эта экспертиза превратилась в некое подобие курса психотерапии, в течение которого я совершенно точно успокоился и, возможно, окончательно пришел в себя в каком-то другом, более широком смысле. Поэтому я был даже благодарен этим людям — повторюсь, общаться с ними мне было не легче, чем с Пшенкой, я физически, как оказалось, был еще слаб, но они, во всяком случае, не обнаруживали предвзятости. Только записывали в блокнотики. В последний день там оказалась только одна эта въедливая особа (меняющая наряды каждый раз), и я был подвергнут гипнозу, в самом что ни на есть прямом смысле. Что происходило во время сеанса, я не помню, но, судя по виду дамы, она была вполне удовлетворена.

Одним словом, экспертиза явилась скорее реабилитирующей мерой, чем очередным испытанием; и я даже ощутил нечто вроде сожаления, когда мое общение с экспертами наконец закончилось.

Мое прошлое, очевидно, каким-то образом ярко проявилось во время этих собеседований, ибо наша первая после долгого перерыва встреча с Пшенкой началась именно с обращения к нему.

— Как ваше самочувствие?

Я слегка улыбнулся — и не ответил.

— Давайте поговорим о ваших отношениях с сестрой. До трагедии в вашей семье между вами были размолвки?

Это было то, чего я совсем не ожидал. Я мог отказаться давать показания — в сущности, сначала я так и хотел поступить — или настоять, чтобы допросы проводились в присутствии адвоката, но я хотел дать понять Пшенке — своим спокойствием и уверенностью, — что не сломлен и не намерен отступать от истины ни на шаг.

— А какое это имеет значение?

— Игорь Рудольфович, я прошу вас отвечать на вопросы. Если не хотите разговаривать сейчас, продолжим в другой раз.

Тон его был усталым — и сам он был каким-то осунувшимся, как будто не спал несколько дней; внезапное недомогание? Впрочем, не мое дело.

— Я написал все это в своей автобиографии. Она должна у вас быть.

— Написали. Но кратко.

— А, значит, вы таки изучили ее?

— Игорь Рудольфович, вам предъявлено обвинение в умышленном убийстве. Неужели вам самому не хочется пролить свет на обстоятельства этой катастрофы?

Я помедлил.

— Хорошо. Раз уж вас так интересуют мои семейные дела. Отношения с сестрой у меня всегда были нормальные, до ее отъезда. А потом испортились. Она нас бросила.

— В самом деле?

— Я ее не осуждаю. Она хотела устроить свою жизнь. Плохо то, что она с нами почти не общалась. Как будто мы не ее семья. А почему вам это так интересно?

Пшенка вынул из пачки сигарету. Но не закурил.

— Игорь Рудольфович, я пытаюсь установить истину. Вы ведь хотите, чтобы восторжествовала справедливость?

— Очень. И ради справедливости вы отправили меня в общую?

На лицо Пшенки легла какая-то тень. Он встал из-за стола, прошелся по кабинету. Сломал сигарету.

— И… со времени отъезда сестры вы с ней не общались?

— Нет. Только здесь, на свидании.

— Еще хотите с ней встретиться?

— Да. После того, как меня освободят.

Он вздрогнул. Или мне показалось.

— Вот как…

— Или здесь. Еще не решил.

— А родители?

— Что?

Я начал заводиться.

— Расскажите, как все произошло.

— Послушайте…

— Александр Петрович.

— …Александр Петрович или как вас там, какое это имеет отношение к моему делу? Они погибли. И вы знаете, где и когда. И каким образом. Не знаете — запросите свои архивы, Навашинский район, Нижегородская область, или может вам номер ОВД сказать? Там был какой-то суд, какие-то прокурорские проверки, но я вам сказал уже — они погибли! Газ взорвался в доме.

— А почему вы так волнуетесь, Игорь Рудольфович?

— Потому что вы к чему-то клоните. И я не понимаю к чему. Какие подробности вас интересуют? Что их обоих хоронили в закрытых гробах? Что останки собирали по всему селу? Что мы разругались с сестрой на похоронах?

— Значит, все-таки вы подтверждаете тот факт, что вы видели ее, хотя бы даже один раз?

— Да, подтверждаю! Но вам-то до этого какое дело? У меня тоже брали показания тогда, но я не помню, ничего не помню!

— Давайте вы ответите на мои вопросы, а я вам объясню, какое это имеет значение для вашего дела, только позже, хорошо?

Что-то определенно в Пшенке было не так, и это нельзя было отнести на счет перенесенного им недомогания, каким бы оно ни было. Говорил он, как всегда, уверенно, только сегодня создавалось впечатление, что эта уверенность дается ему через силу. И чем дальше, тем больше.

— Следствие, насколько я помню, установило, что газ взорвался. Баллоны. Или, выражаясь вашим отвратительным языком, «произошло самопроизвольное возгорание емкостей с пропаном». Вы же все это знаете, зачем еще повторять? И в деле все это есть!

— Игорь Рудольфович, у нас есть серьезные основания полагать, что эти два дела связаны.

— Что-о-о?

Я даже привстал со своего места, звякнув наручниками, чем вызвал немедленную реакцию секретаря — он перестал печатать и тоже встал.

— Не прямо — опосредованно. Я сейчас объясню, — Пшенка говорил все медленнее и, кажется, с трудом. — Игорь Рудольфович…

— Подождите.

Я теперь понял, что именно было в Пшенке странно — куда-то делась не только его нахрапистость, но и неявная, но всегда ощутимая твердость. Раньше, что бы и как он ни говорил, он говорил, как человек, владеющий ситуацией, человек, за которым стояла сила, теперь этого не было, а было что-то странное. Как будто он мужественно боролся с чем-то внутри себя, с каким-то параличом.

— Подождите. Что бы вы сейчас ни сказали, вы заблуждаетесь. И вы даже представить себе не можете, что это было. Я… я приехал туда через полчаса, был на работе, у нас там еще автобус сломался. Соседки дома не было, но она, как узнала, прибежала прямо в гараж. Я приехал. Там все разворочено. Ничего не осталось. Ни от дома, ни от пристройки. Машина сгорела. И все оцеплено, дымится. Бабы голосят. Пожарные машины. И — никого, понимаете? У меня больше — никого! Это все, что я помню. Я потом очнулся в больнице, мне много что рассказывали, и, как оказалось, — не в последний раз! Зачем вам это еще? Вам рассказать, как я остался один? Я очень любил и мать, и отца, и сестру — а вот оказалось, что один, и все так хорошо, и некуда податься и не к кому?

— Игорь Рудольфович…

— Нет, вы дослушайте, вы же этого добивались? Или, может быть, вам рассказать, как я после клиники ходил по деревне, побирался? Пытался найти каких-нибудь родственников или хотя бы какую-нибудь работу? Что в сервис в Навашино меня не брали, так как считали, что я свихнулся на почве этого взрыва? Как писал сестре слезные письма, на деревню дедушке? Да, я, говорят, обвинил ее в том, что она оставила нас, но я любил ее, она же все-таки моя сестра! Вам рассказать, как я без копейки добрался до Москвы? Как поступил? И как приезжал обратно несколько раз, и все двери закрывались передо мной? Я даже не помню, где они похоронены! У меня память отшибло, вы это хотите узнать?

Пшенка глядел перед собой. Поднял взгляд на меня — и сразу отвел.